И сегодня сегодняшний
Прошло больше пятидесяти лет от времени тех коротких встреч, о которых хочу написать.
Воспоминания не растут, не множатся; иногда они только обобщаются, тогда иначе понимаешь то, что прежде видел и почти забыл.
Перед первой мировой войной ощущения прошлого обострились. Прошлое не умирает бесследно, оно перерождается и перед увяданием ощущается острее, как запах цветов вечером.
Открывали красоту старой русской иконы, начали писать, иногда в дурном вкусе, о красоте старой дворянской жизни. Только у Алексея Толстого хорошо рассказано, как то, что считалось хламом в старых дворянских усадьбах, неожиданно оказалось ценными вещами.
Появились новые журналы; выставки старых портретов, возрождался в архитектуре доходных домов противоречащий им ампир.
Многим старое казалось вечным. Казалось, время созрело в успокоении.
Иван Бунин писал в 1909 году:
Через год Александр Блок писал о необходимости для поэта:
Сохраненные, традиционные рифмы облекают здесь новое предчувствие.
ПОЭЗИЯ СТРЕМИТЕЛЬНО ИЗМЕНЯЛАСЬ В ПРЕДЧУВСТВИИ
Появились акмеисты. «Акме» значит «вершина». Вершиной зрелости человека греки считали сорок — пятьдесят лет. Акмеисты быстро изменялись; пришедший с книгой «Ярь» Сергей Городецкий ушел от них.
К Городецкому пришли Сергей Есенин и Николай Клюев. Сергей Есенин тогда был красив: голубоглаз, белокур, строен. Он появился с Николаем Клюевым — не очень молодым, талантливым поэтом. Клюев показы вал сам себя довольно удачно в стихах и в жизни. Волосы стриг под скобку и гладко примасливался. Он пришел таким, каким ждали увидеть в городе нового поэта из деревни.
Есенин был сам по себе; но для того, чтобы стать оригинальным поэтом, надо писать довольно долго, увидать себя самого и сбросить с себя первые, уже не нужные листья.
Молодой Есенин знал Пушкина, Блока, Бальмонта, Городецкого, а также Верхарна и Верлена. Все это он прочел в Рязанщине.
Высоколобый, узколицый, откидывающий голову назад, уже тогда чуть лысеющий, Осип Мандельштам сказал:
— Стихи мне нравятся, но зачем играть на гармониках, ведь Городецкий, прочитав стихи, не выступает тут же, на эстраде, в качестве пианиста?
Стихи запомнились, Сергей Есенин начал появляться в редакциях и в салонах.
О встречах с ним рассказывал потом Владимир Маяковский, чуть улыбаясь, дружелюбно и заинтересованно.
Ходил Есенин по редакции в рубашке с воротом, вышитым крестиком, а иногда в рубашке шелковой.
ВСТРЕЧА В САЛОНЕ НА ЛИТЕЙНОМ ПРОСПЕКТЕ
Литейный проспект был вымощен гранитной, окатанной брусчаткой, летом гремел он подкованными колесами телег.
Но выпадал снег, становилось тише. Над заснеженным и еще не выметенным тротуаром, как катафалки, возвышались подъезды дома Мурузи с арабскими, вылитыми из чугуна надписями.
В огромной квартире дома Мурузи жил очень известный тогда писатель Дмитрий Мережковский. Мы говорили, что этот богоискатель ищет бога по слишком обширной квартире.
Мережковский — поэт, философ, романист и литературовед — был умен и талантлив. Исторические романы переполнены званиями и параллелями.
Все герои существовали попарно. За основу бралась параллель: Христос и Антихрист; верх и низ; две бездны и т. п.
Его жена Зинаида Николаевна Гиппиус утверждала, что это сущность мира. Она описывала электрическую проводку так:
Цитирую по памяти.
Вот так и искали в том доме истину между «да» и «нет», но электрический разряд не получали, потому что Мережковский был либералом.
низких пуфах ее кабинета водились не то молодые писательницы, не то просто ахалки, тоже в лиловых платьях.
Сергей Есенин и Николай Клюев у Городецкого появились так: узнали, где живет он, достали ведро с краской, две кисти, пришли к нему на дачу и нанялись красить забор; не знаю, как они его покрасили, знаю, что потом пошли на кухню закусить, пели, читали стихи и доставили Сергею Городецкому удовольствие открыть деревенских поэтов. Это был случай, когда остров сам выплыл к кораблю. Городецкий оказался хорошим открывателем нового, он оценил стихи, устроил вечер.
Историю эту мне рассказывал Н. Клюев.
На вечере Клюев и Есенин читали стихи, потом играли на тальянках.
В тот день Зинаида Николаевна мягко лежала, опустив хвост лилового платья с кушетки на ковер. В углу, кроме ахалок, сидел красивый Дмитрий Философов, главный жрец и почитатель дома, толкователь книг Мережковского.
Есенин пришел со мной.
Зинаида Николаевна посмотрела через лорнет на ноги Есенина и спросила:
— Что у вас за гетры, Есенин?
Была зима и сухой мороз. Есенин был в валенках, которые выглядели на ковре довольно странно.
— Это валенки, Зинаида Николаевна, — ответил Есенин.
На шелковую рубашку Есенина с вышивками по вороту и на белую рубашку с вышивкой крестиком Гиппиус не наводила лорнет: она была критиком, подписывалась Антон Крайний и допускала разнообразие.
Но валенки не театральный костюм, а обыденный костюм, а дом Мережковских был, так сказать, генеральский.
Затушить ссору мягко старался Философов. Вышел низкорослый блондин с бородкой — Мережковский. На ногах у него были мягкие туфли, он пришел с работы, из-за стола.
Люди говорили друг другу большие неприятности. Вспомнил я это потому, что недавно прочел письмо Есенина о ссоре с Мережковским: он ссылается на меня, как на свидетеля.
Ссора была резкая.
Столкновение в гостиной Мережковских было случайным. Но случай часто подсказывается необходимостью.
Через четыре года, 22 января года 1918-го, Блок записал в дневнике: «Звонил Есенин, рассказывал о вчерашнем «Утре России» в Тенишевском зале. Гизетти и толпа кричали по адресу его, А. Белого и моему — «изменники». Не подают руки. Кадеты и Мережковские злятся на меня страшно».
СУДЬБА ПОЭТА
Слава к поэту пришла рано; шумная, восторженная и даже жалостливая. Заслуженная слава.
Но Есенин как бы оставил себя дома и домой вернуться не мог: отвык, хотя знал, что его деревня ждет. Дома в городе Есенин не завел. Были только поклонники и приятели, которые иронически грелись в лучах его славы. Все знали, что Есенин — большой поэт. Сам поэт об этом говорил так:
В этом трехстрочье яблоко — это и память о Рязани, и отзвук памяти о тяжелом яблоке, которое упало к ногам Ньютона, приводя к мысли, что же такое всемирное тяготение.
Песни, о которых вспоминал Есенин, существовали давно, и березы в России всегда были белыми, и лучи солнца можно было увидать так, как увидел он, и зори в России, изменяясь, повторялись в своих цветах, и луна висела над полями, сменяясь, но возвращаясь. Но поэт по-новому видит жизнь, видит в обычном главное, то, что является полной истиной и обобщением того, что мы видим.
Он как бы заново обнаруживает лик солнца и луны в отражении. Видел дерево, как женщину, и приближал этим нас к пониманию. Видел свою судьбу в густом цветении яблони.
Цветы, как клубы дыма, они уходят, как дым. На самом деле они обращаются в яблоки, которые потом тяжело падают на землю, если не ударит мороз во время цветения садов.
Круговорот земли с минуты поворота истории ощущается поэтами. Тогда сражаются, тогда пишут книги, стихи; перечитывают то, что было написано прежде.
Есенин перечитывал Пушкина, а в библии читал книги пророков.
Есенин и сегодня сегодняшний, но он сам был весь в воспоминаниях:
Золото увядания — это золото созревания.
Но поэзия расщепляет золото осени на удачу и неудачу.
Прошла молодость поэта, пришел возраст молодой осени — любимого Пушкиным времени.
Есенин в стихах невнятно переигрывал ставки Германна:
Я Есенина видел много раз, и всегда он был не у своих и не дома. Настоящим другом его был печальный, молчаливый, замкнутый Всеволод Иванов.
Одевался Есенин элегантно, но странно: по-своему, но как-то не в свое. Он ощущал, что цилиндр и лаковые сапоги — печальная шутка. Из цилиндра можно, например, накормить лошадь, если в него насыпать овес.
Уходила от Есенина деревня, она как будто уходила в литературу. Куда вернуться?..
Встречал я Есенина у жены его Софьи Андреевны Толстой-Есениной. Был вечер с цыганами, пришел Воронский. Седоволосая дочь Толстого — я помню ее низкий, сильный, красивый голос и не помню ее имя, — пришедшая к племяннице, накинув богатую старинную шаль, пела цыганским низким, негрубым голосом, держа в руках старую, истертую гитару. Вспоминал Кручинин, старый певец, Ясную Поляну, яблоневый сад и старика Толстого, который любил цыганские песни.
Есенин очень бледен, устал, не свеж, не весел. В это время он много писал, увлекался словарем Даля, выписывал из словаря слова на карточки, держал карточки в большой плетеной кошнице, в такой, какую выносят на полотенце, перекинутом через шею, наполнив зерном, в поле для посева.
Он раскладывал, улыбаясь, карточки, как пасьянс, трогал слова, как подмастерье перебирает чисто вытертые, затейливые и нужные инструменты.
Он уставал не от этого.
«Владимир Маяковский» писал:
У Есенина в поэме 1921 года «Пугачев» — первые слова:
Но дороги имеют концы или по крайней мере цели. Не устал искать Пугачева Хлопуша:
— «Говорят писатели». Сергей Есенин хрипловато и страстно читал монолог Хлопуши. Хлопуша — уралец, рабочий, возможно, ссыльнопоселенец, подослали его к Пугачеву с каторги, чтобы он убил Пугачева.
Прозвание свое Хлопуша получил, вероятно, от дубового железом окованного песта, которым толкли руду на уральских заводах. Хриплым голосом Хлопуша взывал:
Это была не благостная, не умиротворенная, не печальная Россия; это была Россия гневная, усталая в пути, ищущая, старокрестьянская и рабочая Русь. Хлопуша говорил:
Хлопуша стал пугачевским генералом и в «Капитанской дочке» пожалел вместе с Пушкиным молодого Гринева.
Поэту трудно, у него устают ноги, его утомляет путь; его спутники часто случайны. Он проходит прославленным и неувиденным, и когда его вспоминаешь, вспоминаешь стихи.
<До 1984>
Виктор Борисович ШКЛОВСКИЙ (1893-1984) — прозаик, литературовед. киносценарист.
Был одним из организаторов и теоретиков «Общества по изучению поэтического языка» ОПОЯЗ (1916-1919 гг.). В 1919-1921 гг. Шкловский участвовал в Петроградском литературном содружестве «Серапионовы братья», в 1923 состоял в «ЛЕФе».
В своих статьях и книгах двадцатых годов Шкловский вспоминал Есенина в связи с теми или иными литературными реалиями. Позднее имя Есенина возникало в мемуарных заметках Шкловского о Маяковском (например, в книге «Жили-были», М.: Сов. писатель, 1964. С. 103, 327-330) и в других работах.