ПОСЛЕДНИЙ ПОЭТ ДЕРЕВНИ
В августе 1924 года я узнал, что в Тифлис приехал Вардин, который, как известно, был нашим литературным вождём. Вся наша ВАППовская молодёжь очень любила его. Остановился он в гостинице «Ориенталь».
И вот в один из вечеров, отобрав несколько лучших номеров нашего журнала, «Красные Всходы», я отправился к нему, чтобы поговорить о дальнейшей нашей работе, о литературных перспективах, чтобы, так сказать, представиться вождю, а если удастся, то и заставить его дать для нашего журнала небольшую статью.
Я поднялся на второй этаж и постучал в дверь номера, из которого послышался довольно внушительный голос:
— Да, войдите.
Вхожу. В номере полутемно, налево от двери большой стол, на котором навалены книги, газеты и разная мелочь. В комнате я застал несколько человек. Среди них мне бросились в глаза седой, но бодрый старик-грузин, очевидно, отец Вардина, и какой-то молодой человек в пальто и шляпе, который сидел спиной к окну, утонув глубоко в мягком кресле и сосредоточенно водил тростью по полу.
Я вошёл робко, поздоровался и замер у порога, растерявшись от обилия людей, находившихся в комнате. Я было начал извиняться и думал уже уходить, но Вардин так тепло, по-товарищески встретил меня, что я решил остаться, передал ему принесённые для него журналы. Вардин представил меня сидевшему в кресле человеку, как молодого талантливого поэта, работника литературно-художественного комсомольского журнала и руководителя местной литературной молодёжи.
Все это я принял как должное и поднял выше голову, но когда Вардин пояснил, что передо мной — поэт Сергей Есенин, я вдруг так смутился, что не мог выговорить ни слова.
Есенин был в сером костюме, в сером демисезонном пальто и в серой шляпе. Лицо как. следует рассмотреть мне не удалось, потому что на него падала густая тень.
Стихи Сергея Есенина я читал, но в то время мы, работники мест, были литературно очень мало развиты и находили многие стихи Есенина слишком слабыми. Конечно, у Есенина есть слабые стихи, в особенности раннего периода его творчества, но тогда наша оценка объяснялась тем, что мы просто плохо разбирались в поэзии и, кроме себя, поэтами никого не признавали.
— Подумаешь, Есенин… Старый поэт, барчонок, кулак, читал царице свои стихи… Вот мы — это да… Пролетарии от станка и т. д.
В то время такие разговорчики можно было слышать очень часто.
Есенин, слушая Вардина, плавно покачивал головой, а когда тот кончил, скупо проронил:
— Ладно, мы ещё поговорим.
Я немного осмелел. В этот же день или днём раньше в «Заре Востока» были напечатаны его «Стансы», и мне очень хотелось спросить у Есенина, что значит это слово.
Я уже что-то пробормотал по этому поводу, но Есенин, видимо, был занят другим, ответил как-то уклончиво и попросил меня зайти к нему в номер завтра. Я распрощался с ним, а Вардин, провожая меня, предупредил, что парень больной, и что за ним нам, молодым писателям, пока он в Тифлисе, нужно последить, нужно создать хорошую атмосферу для него.
«СКУЧНО, ВОТ И ПЬЮ»
На следующий день я снова зашёл в «Ориенталь» Не успел я вступить на лестницу, как из парикмахерской вышел Есенин. Лицо у него было опухшее, бледное. На щеках и на носу клочьями лежала пудра.
Есенин шёл в редакцию «Зари Востока» и предложил мне пойти вместе с ним. Дорога прошла у нас в оживлённом разговоре.
Я скоро почувствовал себя с Есениным совсем легко и запросто стал называть его Серёжей.
По дороге Есенин просил меня прочитать ему одно из моих стихотворений, и я прочёл «А. С. Пушкину», которое начинается так:
Ему, очевидно, очень понравилась такая дерзость, потому что все стихотворение он прослушал с большим вниманием. Мы даже прошли редакцию, и когда я кончил читать. Есенин как-то особенно живо отозвался:
— Хорошие стихи, только длинноваты… Поработайте над ними…
Я смотрел ему, прямо в рот, молча соглашался с ним, а у самого в голове вертелось: «Как бы это побольше выудить от него» …
Есенин, почти скороговоркой продолжал:
— А строчки: «Мой век — не тот, к чему таить, покрой есенинский мне узок» определенно хороши…
Я был удивлён тому, что эти строчки он прочитал почти без запинки и не переспросив у меня ни одного слова, а ведь стихи были прочитаны мною на ходу, да ещё в уличном гаме.
Мы утонули в редакционной сутолоке, и Есенин занялся вопросами гонорара. Но вдруг он, как бы вспомнив что-то, оторвался от разговора с редакционными работниками и попросил меня, чтобы я завтра непременно зашёл к нему в номер.
На следующий день я задержался с выпуском журнала и лишь к двум часам заглянул в редакцию «Зари Востока».
Есенин был уже там. Он небрежно подал мне руку, отвернулся и быстро пошёл к кабинету редактора.
Я заметил, что он пьян. Не дойдя до дверей кабинета, он вернулся и вплотную подошёл ко мне. Глаза его блуждали, на щеках играл неестественный румянец. Он молча взял у меня из рук «Комсомолию» Безыменского, сказал, что завтра вернёт, повернулся и снова пошёл к кабинету.
Нужно сказать, что Есенин в трезвом состоянии был исключительно мягким, добрым, несколько застенчивым человеком и прекрасным собеседником, но в пьяном виде он был невыносим. Поэтому я на этот раз, не проронив ни слова, молча вышел из редакции.
На следующий день, часов в десять утра, я снова зашёл в «Ориенталь».
Стучу в дверь номера, из номера доносится охрипший голос Есенина:
— Можно, чорт побери…
Я сразу понял, что Есенин снова пьян. Вхожу — и что же я вижу? У самой кровати на полу развёрнута «Комсомолия», а на ней винные бутылки, стаканы и разлитое красное вино. Есенин, еле держась за умывальник, обливает голову холодной водой. Я развёл руками и с места в карьер начал читать ему нотацию:
— Сережа, ну что ты делаешь! Неужели тебе не жалко самого себя? Почему ты не можешь взять себя в руки?
— Скучно… вот и пью, — оборвал меня Есенин, обтирая рукой голову.
Он сел на кровать и после минутного молчания толкнул бутылку ногой. Раздался звон падающих бутылок, и красное вино полилось с «Комсомолии» на пол.
Я до сих пор удивляюсь, почему он в ответ на мои нотации не пустил в меня бутылкой или стулом. Но ему мои слова, по-видимому, нравились, и он, помотав головой, прокричал:
— Читай моё любимое!
«А. С. Пушкину». Я встал и с каким-то особенным подъёмом начал читать, а когда дошёл до строфы:
Есенин поднялся и, вскинув вверх правую руку, как будто передразнивая меня, проговорил:
— Хорошо… Ты можешь учиться у меня, но и можешь послать меня ко всем чертям…
Я, не дочитав до конца, замялся и замолчал. Мне было неловко напоминать ему о «Комсомолии», но когда я все же намекнул ему об этом, он подошёл ко мне вплотную и неожиданно выпалил:
— Ты — русский?
— Да, русский.
— Любишь русских?
Я пожал плечами и нерешительно ответил:
— Смотря кто эти русские.
Но Есенин настойчиво требовал прямого ответа:
— Нет, скажи, любишь русских?
— Русского рабочего люблю, — ответил я опять уклончиво.
Есенина, очевидно, вполне удовлетворил мой ответ, и он, обернувшись к кровати и показывая пальцем на «Комсомолию», хриплым, пропитым голосом проговорил:
— А чего же вы в «Комсомолию» насажали одних жидов?
Уничтоженный и поражённый таким оборотом речи, я стоял как вкопанный и молчал. Мне хотелось поскорее отделаться от него и не заглядывать сюда никогда. А Есенин, как ни в чем не бывало, развивал передо мной свою крестьянскую философию.
— А вот я не люблю рабочего. Я — мужик. Если я из окна увижу, что по улице идёт буржуй, я скажу рабочему: пойдём набьём ему морду, а когда мы побьём буржуя, я скажу рабочему: иди, я тебя не люблю… Я — мужик…
В этих словах передо мной отчётливо встал весь духовный облик Есенина. И у меня осталось единственное непреодолимое желание — поскорее уйти от этого пьяного угара, от этого талантливого поэта и неисправимого алкоголика.
Есенин лёг на кровать и оттуда, показывая через голову на маленький столик, пробормотал:
— Возьми для своего журнала.
Я подошёл к столу. На столе лежало в рукописях несколько стихов, очевидно, свежих ещё.
Не трогая рукописи, я прочитал первое стихотворение:
Это были «Персидские мотивы». В 1924 году, в наших условиях, в органе Заккрайкома РКСМ. в комсомольском журнале —и вдруг стихи поэта-скандалиста, вдруг:
Нет, нет, избавьте от такой напасти, а то ребята загрызут меня! И я начал кое-как отнекиваться. Я заявил Есенину, что наш журнал платит очень мало, но Есенин переспросил:
— А сколько вы можете?
Я ответил, что по пятёрке за стихотворение. Есенин спокойно приказывает взять стихи и передать десяти рублей Ваське. Потом я сообщил, что они могут быть напечатаны не скоро. Есенин хладнокровно согласился и на это. Наконец я замолчал, а Есенин настойчиво:
— Бери, это — последние. Скоро я брошу все, сожгу свои стихи и буду пахать землю… К чорту все!
В голосе Есенина звучала насмешка, я чувствовал, что он просто хитрит, притворяется. Мне начинал надоедать этот пустой разговор, и я собирался уходить, но Есенин, лёжа на кровати, продолжал:
— Парень ты хороший, и стихи у тебя не плохие, — но в Москву ехать не нужно… Сначала нужно левой ногой закрутить, взбудоражить всю Москву, потом ехать, а то пропадёшь…
И он левой ногой стал выделывать в воздухе разные фигуры.
— очевидно, Есенин хорошо запомнил наш разговор, — но денег я Ваське не дал.
Васька был неприятный избалованный мальчик лет пятнадцати. Есенин подобрал его на улице в Баку и потом везде и всюду таскал за собой.
С тех пор я перестал бывать у Есенина. Мы встречались очень редко, и я замечал при встречах, что он мной недоволен.
«Хемерион».
После работы я забежал пообедать в подвал ресторана и вижу: в глубине зала, за маленьким столиком сидит Есенин, перед ним большой графин водки. Я подошёл к нему, мы сухо поздоровались. Он попросил официанта подать другую рюмку и закуски, а я заказал обед.
— А всё-таки ты, Миша, скес…
Эта встреча особенно врезалась мне в память, потому что слово «скес» поразило меня своей неожиданностью. Оно как-то выпадало из словаря Сергея Есенина. Так, по крайней мере, мне тогда казалось.
Обозвал он меня скесом за то, что я не уплатил Ваське тех несчастных десяти рублей. Я пробовал оправдаться и указывал, что деньги я сам ведь не имею права расходовать, но это на сгладило той натянутости, которая создалась между нами.
С тех пор в Тифлисе мы ни разу не виделись. Только в апреле 1925 года, когда я был переведён на работу в Москву, я снова встретил Есенина, но это была мимолётная встреча.
«дикий», тем не менее я намеревался выступить на этом вечере и сделал бы это. если бы Жаров не отговорил меня. Я послушался его и решил не рисковать.
Народу собралось много. Колонный зал Дома союзов был переполнен. Я стоял у боковой двери и вдруг слышу позади, в прилегающей комнате, топот и шарканье будто сотни ног. Я оборачиваюсь и вижу: важно вышагивает Есенин, а вокруг него десятка два каких-то молодых людей, девушек и уже пожилых дам.
Когда Есенин поравнялся со мной, я выпалил прямо в упор:
— Здорово, Сережа!
Это у меня вырвалось как-то неловко, я просто обрадовался ему, но Есенин спокойно и холодно, по-солдатски повернулся всем туловищем ко мне; упёрся глазами в моё лицо и, подавая мне руку, механически обронил:
— Здрасти…
Потом повернулся на носках и утонул в человеческой массе. Вся свита полезла за ним.
Мне было больно, что этого человека с таким огромным талантом окружает какая-то сюсюкающая и подхалимствующая орава, и смешным показалось бескровное «здрасти», брошенное этим взрослым талантливым ребёнком.
Несмотря на его недостатки, я все же уважал его и любил, и в своём «Письме» к товарищам поэтам с Грозненских нефтяных промыслов писал:
Юрин М. Записки подававшего надежды. М.: Молодая гвардия, 1931 г. С. 33–42.
ЮРИН Михаил Петрович (1895–1951) — поэт, прозаик. Автор поэтических сборников «Родной гам» и «Маки». По просьбе Н. Тихонова М. Юрин написал о Есенине воспоминания, включив их в свою книгу Записки подававшего надежды (1931): В Записках я обращаю внимание читателя главным образом на теневые стороны нашей литературной деятельности и делаю это вполне сознательно…